Превыше чести - Страница 3

Так что гвозди — это ерунда, уважаемые.

— За-а-ачем? — повторил виолон, и его крохотные глазки с перепугу сделались почти нормального размера.

— Тогда в твоей музыке появится хоть одно живое, настоящее чувство, — холодно отпарировал Раммерт, — пусть даже это будет страдание.

— Страдание не годится, — рассудительно заметил толстый эльф, украдкой почесывая за ухом своей пикколо, что он делал только в минуты наисильнейшего душевного волнения. — Оказия ведь радостная. Так что гвозди нам ничем не помогут… а то я бы на них первый сел.

— А что поможет? — злобно поинтересовался Раммерт. — Что?!

Ответом ему было траурное молчание… и тут из полуоткрытого окна, выходящего на задний двор, послышался плеск воды, стук копыт лениво переступающей лошади, и гибкий свежий баритон задорно грянул грубую простонародную песенку.

У соседа Тилла

Лошадь ела мыло —

Дорогая жрачка,

Что ни говори!

Первым расхохотался изысканный флейтист-полукровка. Толстый пикколо улыбнулся во всю ширь до самых ушей, отчего они так и прянули вперед — в точности как у Раммерта. Первый барабан пристукнул в азарте кулаком прямо по цимбалам соседа справа. А молодой веселый голос за окном продолжал, четко выпевая каждое слово, знакомить рассветную рань с прихотливым устройством соседской лошади:

Но зато при скачке

У нее из срачки

Сами выдувались

Цветные пузыри!

Будто и не было никогда на лицах музыкантов тоскливой обреченности, предвещающей небывалый в их жизни провал! Раммерт так и ринулся опрометью к окну, отпихнув неповоротливого орка, едва успевшего громадной лапищей прикрыть свой любимый виолон. Да, песня дурацкая — кто же спорит! — да, она даже грубая и для утонченного вкуса никак не предназначена… но флейтист-лошадник хохочет, но уши у пикколо так и помавают в такт, но баритон сияет, словно на него королевская награда свалилась… кем бы ни был этот парень за окном — он сумел взять за живое профессиональных музыкантов! За живое — слышите, вы?

Раммерт высунулся в окно по пояс. Снаружи молодой конюх в рубашке с засученными рукавами и в закатанных до колен штанах чистил огромную серую мархасскую кобылу, увлеченно выводя припев к вящей потехе стражников:

А моя кобыла —

Лейтенант запаса!

Вот они какие,

Лошади Мархасса!

— Эй, стража! — заорал Раммерт. — Хватайте парня и тащите его сюда! Он нам нужен! Живо!

— Но… ваша милость… — оторопел конюх. — Но я же не могу… у меня же лошадь…

— С лошадью тащите! — взревел неистовый полуэльф. — Чтобы сей момент здесь был!

Норов Раммерта был известен не только музыкантам, Конюха притащили хоть и не сей момент, но в сразу же за ним следующий, причем действительно с лошадью.

— Пой! — мрачно велел Раммерт.

Конюх до того растерялся, что не заставил просить себя дважды. Он честно допел песню до конца, проинформировав всех присутствующих насчет не менее странных привычек мерина городского судьи и жеребца начальника стражи, после чего затянул следующую — о превосходстве лета над зимой, а прачки Ридо над всеми прочими женщинами.

— Довольно, — оборвал его Раммерт прежде, чем куплет обрисует во всех подробностях, что именно открывается взору прохожего во время стирки.

Конюх покорно замолк.

— Что скажете? — сурово спросил Раммерт, обратясь к музыкантам.

— О да! — выдохнул орк-виолон, смахивая набежавшие от смеха громадные слезы, под которыми его крохотные глазки скрылись почти полностью.

Все прочие кивнули одновременно, будто по уговору. К чести конюха, раза примерно этак с третьего он не только уяснил, что от него требуется, но даже и сумел в это поверить.

— Да нет… ну я — что… — смущенно повторял он снова и снова. — А вот у нас в «Перевернутой кружке» лютнист один есть, вот он — да… вот он ка-а-ак вжарит!

— Сюда его! — рявкнул Раммерт, грозно надвигаясь на обомлевшую стражу. — Тащите!

— Да он не привык… — бормотнул конюх. — Он ведь в кабаке…

— С кабаком тащите!

Когда лютнист был отыскан, изловлен, доставлен и разбужен, Раммерт говорил с ним лично — впрочем, весьма недолго. Лютнист сурово поджал губы и кивнул.

— Начали! — сорванным голосом возгласил Раммерт.

— Погоди! — запротестовал толстый эльф, размахивая азарте своей пикколо. — Изверг. Сыграться дай по первости, а тогда уже и начинай!

— Полчаса, — милостиво уступил Раммерт. — И ни минутой больше.

А в следующее благословенное мгновение Раммерт уже стоял у окна, поглаживая холку всеми позабытой мархасской лошади, и вслушивался в окружающий его хаос — совсем не такой, как вчера… совсем не такой.

— …ты! Ты мне ноты свои в харю не тычь! На черта мне твои закорюки? Ты мне сыграй…

— …что значит — других не знаешь? Ну вот эту хотя бы — «Любовь моя, мой вечный свет» — ее же все знают… да, вот ее и пой…

— …ты мне аппликатуру покажешь или нет, чудовище?!

— …тр-рам-тирьям-там-тирам…

Это был совсем другой хаос.

Это была удача.

Сказать, что поглазеть на диковинных найгерис собрался весь Шайл, значило не только ничуть не преувеличить — скорее уж это значило не сказать почти ничего. Люди толпились на улицах и заполняли собой переулки, теснились на балконах и выглядывали из окон. Отовсюду торчали любопытные лица, кое-где самые отчаянные зеваки пристроились на коньке крыши, и из печных труб, даже самых узких, казалось, вот-вот вынырнет физиономия трубочиста с широко распахнутыми глазами.

Вообще-то испокон веку глазеть полагается черни, а знать должна блюсти политес и прочие хорошие манеры — любопытства своего не выказывать, поглядывать только искоса, убедясь предварительно, что никто на тебя не смотрит, а главное, хранить скучающее выражение лица нерушимо: неровен час подумают еще, что знатный граф так же падок на диковины, как и простой бондарь. Так-то оно так… да только найгерис — это, господа мои, всем диковинам диковина. Постраннее эльфов и орков вместе взятых. Нет, не до хороших манер было в этот жаркий полдень благородным дворянам города Шайла! Забыв весь и всяческий политес, они точно так же самозабвенно глазели и ахали, как и любой простолюдин, вытягивали шеи, вставали на цыпочки и даже пихались локтями.